Все утро я просидел за компом, переключаясь туда-сюда между курсовыми по английскому и религиоведению. До экзаменов оставалось всего две учебные недели — следующая и неделя после Дня благодарения, — а лучшим субъективным ответом на мой вопрос «Что происходит с человеком после смерти?» было пока что: «Ну, что-то происходит. Может быть».

В полдень пришел Полковник с толстенным учебником по уберматематике в обнимку.

— Я только что Сару видел, — сообщил он.

— И как?

— Плохо. Она сказала, что все еще любит меня. Господи боже, эти «я тебя люблю» — это начало конца, сначала это, а потом расставание. Если ты говоришь «я тебя люблю» в коридоре общаги, то потом будешь говорить то же самое и после разрыва. Короче, я просто сбежал.

Я рассмеялся. Полковник достал тетрадь и сел за стол:

— Ага. Ха-ха. Аляска мне сказала, что ты тут остаешься.

— Ну да. Хотя я немного чувствую себя виноватым за то, что родоков одних бросил на праздники.

— Ах да. Если ты решил никуда не ехать потому, что надеешься замутить с Аляской, то лучше не надо. Сейчас она крепко к Джейку привязана; если ты спустишь ее с поводка, нам всем не посчастливится. Это будет реально трагедия. А я, как правило, трагедий стараюсь избегать.

— Я остаюсь не потому, что на что-то надеюсь.

— Погоди-ка. — Полковник схватил карандаш, начав что-то поспешно строчить в тетради с таким видом, будто он только что совершил прорыв в области математики, и через некоторое время снова повернулся ко мне: — Я провел подсчеты и определил — ты брешешь.

И он был прав. Как я мог оставить родителей, моих дорогих маму с папой, которые даже согласились оплачивать мое обучение в Калвер-Крике и которые всегда меня любили, только из-за того, что мне, возможно, нравится девчонка, у которой уже есть парень? Как я мог оставить их наедине с огромной индейкой и морем несъедобного клюквенного соуса? В общем, на третьей перемене я позвонил маме на работу. Думаю, я хотел еще раз услышать, что они одобряют мое решение остаться в Крике на День благодарения, и уж чего я совершенно не ждал, так это ее восторженного заявления, что сразу после разговора со мной они с папой купили билеты до Англии и планируют отметить День благодарения в каком-то дворце — якобы у них будет второй медовый месяц.

— Ого, это… это круто, — сказал я и быстро повесил трубку, потому что не хотел, чтобы она поняла, что я расплакался.

Аляска, наверно, услышала, как я шарахнул по телефону, — когда я отвернулся, она выглянула из комнаты, но ничего не сказала. Я также молча пересек участок между общагами, потом футбольное поле, пошел через лес, избивая по ходу кусты, пока не дошел до речушки, спустившись под мост. Опустил задницу на камень, а ноги поставил в темный ил на дне русла и принялся бросать камешки в мелкую чистую воду. Они плюхались с гулким звуком, который я, впрочем, едва слышал из-за журчания спешащей на юг речки. Сквозь листья и сосновые иголки сочился свет, а земля рябела тенями.

Я думал о единственном в доме месте, по которому скучал: об отцовском кабинете со встроенными полками от пола до потолка, забитыми толстенными биографиями, и о черном кожаном кресле, на котором было неудобно сидеть — ровно настолько, чтобы не засыпать во время чтения. Глупо было так расстраиваться из-за этого. Я их кинул, а казалось, что наоборот. Я явно тосковал по дому.

Бросив взгляд в сторону моста, я увидел, что в Норе-курильне на голубом стуле сидит Аляска, и, хотя я изначально думал, что мне хочется побыть одному, я с ней поздоровался. Она не обернулась, и я заорал:

— Аляска!

Она подошла ко мне.

— Я тебя искала, — сказала она, сев рядом на камень.

— Привет.

— Мне очень жаль, Толстячок, — сказала она, обнимая меня, и положила мне голову на плечо. Я подумал, что она даже не знает, что произошло, но все равно, это прозвучало так искренне.

— Что мне делать?

— Отпразднуешь День благодарения тут, со мной, дурачок.

— А ты почему домой не едешь? — поинтересовался я.

— Я привидений боюсь, Толстячок. А дома их полно.

за пятьдесят два дня

ПОСЛЕ ТОГО, КАК ВСЕ РАЗЪЕХАЛИСЬ; после того, как приехала Полковникова мама на помятом «хетчбэке» и он забросил на заднее сиденье свой огромный рюкзак; после того, как он сказал: «Я особо прощаться не люблю. Через неделю увидимся. Не делай ничего такого, чего я бы не сделал»; после того, как за Ларой приехал зеленый лимузин — ее папа был единственным врачом в каком-то маленьком городке на юге Алабамы; после того, как мы с Аляской с выносящим мозг ветерком и без тормозов домчали до аэропорта Такуми; после того, как в кампусе воцарилась жутковатая тишина, перестали хлопать двери, смолкла музыка, смех и крики… После всего этого мы пошли на футбольное поле, и Аляска повела меня к его краю, где начинается лес, точно так же, как меня вели купать в озере. Луна стояла полная, и Аляска отбрасывала тень, по которой было видно, как талия переходит в бедро, а через некоторое время она остановилась и сказала: «Копай».

Я переспрашиваю: «Копай?», и она подтверждает: «Копай», повторив это несколько раз. Я опустился на колени у края леса и принялся разрывать мягкую черную землю, вскоре наткнулся на стекло, стал окапывать вокруг и извлек бутылку розового вина — оно называлось «Земляничный холм», наверное потому, что могло бы быть на вкус как земляника, если б не было похоже на уксус с капелькой кленового сиропа.

— У меня есть поддельные документы, — рассказала Аляска, — но паршивые. Так что, когда я иду в винную лавку, я беру сразу десять бутылок такого и водки для Полковника. Когда купить наконец получается, я, считай, запаслась на семестр. Я отдаю Полковнику водку, а свое хороню в землю.

— Да ты пират.

— Йо-хо-хо, и бутылка рома. Так и есть. Хотя расход вина в этом семестре слегка увеличился, так что завтра придется ехать. Это последняя бутылка. — Она отвинтила крышку — пробки в такой бутылке предусмотрено не было, — отпила глоток и передала мне. — Насчет Орла сегодня не беспокойся. Он сидит и радуется, что почти все разъехались. Подрочить, наверное, первая возможность за месяц выдалась.

Я держал бутылку за горлышко — я все же волновался, но мне хотелось ей доверять, и я решил доверять. Я отпил небольшой глоточек и, как только я его проглотил, сразу же ощутил, как мое тело отторгает этот жгучий сироп. Он попытался подняться вверх по пищеводу, но я принялся усиленно глотать, и вот, да, я это сделал. Я пью в кампусе.

Мы валялись в высокой траве между лесом и футбольным полем, передавая друг другу бутылку и поднимая головы, чтобы сделать глоток этого вызывающего омерзение вина. Согласно обещаниям в списке, Аляска принесла роман Воннегута «Колыбель для кошки» и принялась читать мне вслух, ее тихий голос сливался с кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков, прыгавших вокруг нас. Я слушал не столько слова, сколько мелодию ее голоса. Я сразу понял, что она его раньше уже много раз читала, ее голос звучал уверенно, она не делала ошибок, я слышал, что она улыбается, и даже подумал, что, если бы мне всегда читала Аляска Янг, я бы больше любил романы. Через некоторое время она отложила книгу, я ощущал тепло — не опьянение. Между нами лежала бутылка, я касался ее, она касалась ее, но мы не касались друг друга. А потом она положила руку мне на ногу.

Аляска прижала свою ладонь к моим джинсам чуть выше колена, лениво и медленно выписывая круги указательным пальцем по моему бедру, между нами был всего лишь один слой одежды, и бог мой, как я ее хотел. Лежа в высокой неподвижной траве под пьяным от звезд небом, слушая ее едва пробивающееся за границу восприятия ритмичное дыхание и шумную тишину лягушек-быков, кузнечиков и бесконечно летящих по трассе автомобилей, я подумал, что, возможно, это подходящий момент для трех Заветных Слов. И, глядя на звездное небо, я вознамерился их сказать, я убедил себя, что она чувствует то же самое, что ее пальцы, так живо порхающие по моей ноге, больше чем игривы, и хрен с ней, с Ларой, хрен с ним, с Джейком, потому что да, Аляска Янг, да, я люблю тебя, и ничто другое не важно, и я уже открыл рот, но, как только я набрал воздуха, она сказала: